В одном из недавних номеров газеты «Завтра» я прочёл статью Александра Проханова «Китайский ответ. Пятьдесят вопросов, заданных автором самому себе  у великой китайской стены в размышлениях о далёкой России». Вся статья, действительно, построена как взаимосвязь актуальных политических вопросов, соотносимых одновременно и с Китаем, и с Россией. Вот некоторые из этих вопросов: «Почему распался коммунистический Советский Союз, окрасивший в свой победный пурпурный цвет весь ХХ век, а коммунистический Китай не только не распался, но создаёт свою грандиозную цивилизацию, изумляя мир?

Почему сегодняшняя демократическая Россия входит в новое столетие разутая и раздетая, без идеи, мечты, без воли к развитию, а коммунистический Китай, бодрый, организованный, миллиардный, знает свою стратегическую цель, мощно воплощает понятное ему достижимое будущее?

Почему в России не утихают изнурительная склока и рознь бедных с богатыми, русских с нерусскими, центра с окраинами, правительства и Думы, стариков и молодых, “белых” и “красных”, и любая попытка строить и действовать залипает в тошнотворной, не имеющей продолжения склоке, а Китай, консолидированный, управляемый из единого стратегического центра, конструирует новое небывалое общество?…

Почему государственные магазины Китая, коим нет числа, завалены отличными товарами отечественного производства – модной и дешёвой одеждой, современными телевизорами, холодильниками, бытовой техникой, раскупаемой простым народом, а буржуазная, сломавшая социализм Россия превратилась в страну лотков с ядовитой фальшивой водкой, с редкими частными магазинами для миллиардеров?

Почему борьба с коррупцией в Китае сопровождается увольнением мэров, снятием крупных партийцев, а в России ограничивается болтовнёй,  глумливым смехом мэров-гангстеров?…

Почему китайский юноша жадно учится, стремится в институты, высшие школы, овладевая профессиями строителя, электронщика, лётчика, антрополога, а российский юноша, растленный примитивным стяжательством, мелко торгует, бездельничает, ищет развлечений, роли челнока, охранника, слуги богатого хозяина, а также рэкетира, проститутки, киллера и эти профессии стали престижными, почти открыто поощряются общественной моралью?

Почему на пекинском телевидении действуют два десятка каналов, среди передач много образовательных программ, передачи о жизни деревни, завода, города, много исторических, прославляющих Китай фильмов, фольклор, знаменитая Пекинская опера, и если это передачи об Америке и Европе, то это рассказ о достижениях технической цивилизации, о шедеврах искусства, а на российском телевидении среди пяти однообразных программ главное место занимают пошло-развлекательные игры, КВН, фестивали анекдотов, непристойности, пошлости и тошнотворная, приторная реклама, затмевающая реальную жизнь огромного страдающего народа?…

Почему китаец, где бы он не находился, – в глухой деревне или на европейском форуме, испытывает гордость за свою страну, чувствует к себе почтение как к представителю гигантского, рвущегося в мировые лидеры государства, а русский, будь-то “челнок” или атомный физик, испытывает уныние и боль за свою разрушенную Родину, а со стороны других народов – равнодушие, потерю интереса  или брезгливое сострадание, как к калеке, не сумевшему сохранить своё здоровье?…

Почему в руководстве страной, управлении промышленностью, телевизионном вещании заняты коренные китайцы, а в России во всех этих сферах – ничтожная доля русских?…

Почему в коммунистический Китай, который определён Америкой в качестве главного противника, идут миллиардные инвестиции, происходит сращивание капиталов, Китай интегрируется в мировое хозяйство, что исключает военный конфликт между Америкой и Китаем, а в демократическую Россию, полагающую себя союзницей США, идут не капиталы, а угрозы расширить НАТО до самых границ России, и российские военные открыто говорят о военных угрозах с запада?

Почему в Китае тибетский и синьцзянский национализм не породили “парад суверенитетов”, не развалили многонациональный Китай, а в России глава государства ездит по стране, поощряя сепаратизм, раздавая суверенитеты, в результате чего и полыхнула Чечня?…

Почему демократическая Америка, осудив расстрел китайских диссидентов на площади Тяньаньмынь, продолжает накачивать экономику Китая, способствует усилению его ракетно-ядерного потенциала, а в России, приветствуя фашистский расстрел демократического парламента, проводит удушение российских военных технологий, стремится обескровить и разрушить Россию?…

Почему коммунистический Китай не поддерживает дружественные “левые” движения, в том числе и российскую компартию, отказался от “экспорта революции”, а Россия помогает враждебной Эстонии, продаёт ей оружие, “экспортирует” демократию, создавая у себя под боком врагов?…

Почему Китай, обладая второй по величине экономикой мира, не рвётся в “семёрку”, а Ельцин, друг Коля и Клинтона, разрушивший экономический потенциал страны, рвётся что есть мочи в “семёрку”, но его не пускают?…

Почему в Китае буржуазный уклад не ослабляет социалистический, сложно и творчески взаимодействует с ним, создавая конкуренцию укладов, а в России буржуазный уклад уничтожил социалистический, а теперь и сам умирает, распространяя гниение?…

Почему в Китае изучают катастрофу России, предостерегая граждан от возможности её повторения на китайской почве, а в России замалчивают несомненные успехи китайских реформ, гасят в русских интерес к китайскому опыту?…»

*   *   *

Вопросы, как видим, те самые, бередящие душу, которыми задаётся сегодня всякий нормальный русский человек. Легко поэтому представить, с каким нетерпением ожидал я выхода следующего номера газеты с обещанным окончанием статьи, – ведь она называлась: «Китайский ответ»! И каково же было моё разочарование, когда я прочёл, наконец, заключи-тельные строки статьи: «Нет, не существует китайского ответа на сегодняшний русский вопрос. С этой мыслью я улетал из Пекина, оставляя Китай, уверенно и мощно шагаю-щий в ХХIвек, являя упущенный нами вариант развития»(«Завтра», № 43, 1996 г.).

Единственным, что скрасило моё разочарование, было то, что косвенно ответ в статье всё же прозвучал, хотя и остался, наверное, для большинства читателей незамеченным, - потому что облечён был в форму очередного, затерявшегося среди прочих, вопроса. Вот этот “вопрос-ответ”: «Почему тысячелетняя китайская империя и современный коммунистический Китай связаны в идеологии и общественном сознании  китайцев неразрывно, составляют единое историческое целое, а в современной России тысячелетняя империя царей отсечена от советского семидесятилетия, а последнее – от либеральных лет, что создаёт трагические вывихи и переломы сознания, лишает народ творческой, ориентированной в будущее идеологии?»

Уже из самой постановки вопроса можно понять, что трагические вывихи и переломы исторического самосознания русского народа следует увязывать именно с разорванностью, несвязанностью этого его самосознания. Но почему тогда сам Проханов не говорит об этом прямо и откровенно, почему он прячет единственно правильный ответ на все свои вопросы в ещё один вопрос? Думается, что ответить на это моё “почему” и означает ответить, но уже не косвенно, а по-настоящему, на все 50 “почему” А. Проханова. Что и попытаюсь, в меру своих возможностей, сделать ниже.

Да простит меня читатель, что я начну с глубокой древности и к тому же с примера, не имеющего, на первый взгляд, никакого отношения к заявленной теме. В «Повести временных лет» под 996-м годом (т.е. восемь лет спустя после крещения Руси князем Владимиром) читаем: «И жил Владимир в страхе Божием, и появилось в то время множество разбойников на Руси, и сказали епископы Владимиру: Вот умножились разбойники; почему не казнишь их? – Он ответил: Боюсь Греха. Они же ему сказали: Ты поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на помилование; поэтому ты вправе казнить преступников, но с разбором их вины. – После этого Владимир отменил штрафы и снова ввёл казни, бывшие при его языческих предшественниках».

Как заметил ещё В.О.Ключевский при толковании юридических тонкостей данного отрывка «Повести», здесь описан исторический момент, когда при Владимире Iдействует законодательство, отличное и от законодательства его предшественников, и от позднейшего законодательства «Русской Правды». Внешним проявлением этого промежуточного законодательства служит то, что оно способствует умножению преступности, поскольку не карает за преступления. Происхождение этого “либерального” законодательства очевидным образом связано со сменой  веры, происшедшей на Руси при Владимире I. Самое же интересное здесь то, что Владимир оказывается как бы  в ситуации потери ценностных ориентиров: он не знает, как бороться с преступностью, потому что новая вера принесла с собой на Русь и новое понимание “греха”. За разъяснениями и советами Владимир вынужден обращаться к миссионерам новой веры – к заграничным (византийским) кураторам. А те – что характерно – вместо того чтобы объяснить Владимиру теологическую специфику, связанную с христианским пониманием  “греха”, попросту дают ему “добро” на право карать и миловать собственных подданных. То есть, они дают ему “добро” на то, на что раньше Владимир имел право и без заграничной санкции. Но это означает, что принявший новую чужую веру Владимир, не знающий связанных с этой новой верой “правил игры”, фактически потерял право на самостоятельную внутриполитическую деятельность.

Не правда ли, как поразительно похоже то, что описано в летописи под 996-м годом, на то, что происходит в нашей стране спустя ровно тысячу лет? Так же, как и там, происходит “смена веры”: страна крестится в заграничную “религию рыночных отношений и прав человека”. Так же, как и там, побудительным мотивом “смены веры” служит зачарованность блеском и богатством    империи, экспортирующей “веру”. Так же, как и там, происходит смещение ценностных ориентиров, в результате чего люди перестают понимать, что такое “грех”, т.е. перестают понимать, кто перед ними: вор или бизнесмен, изменник Родины или рационально мыслящий прагматик, преступник или политический деятель. Так же, как и там, руководители страны живут и действуют по указке заграничных консультантов, являются безропотными исполнителями их небескорыстных рекомендаций. Так же, как и там, буйно цветёт уголовщина. Единственное отличие: сегодня пока ещё не получено “добро” на борьбу с преступностью проверенными дедовскими методами. Но это, конечно же, только лишь потому, что наши новые заграничные хозяева пока ещё не уверены в прочности новой веры на нашей почве, в прочности усвоения нашими людьми новой “религии рыночных отношений и прав человека”.

Смена веры, как известно, невозможна без предварительной идеологической компрометации веры старой. Иначе говоря, прочность насаждаемой новой веры всегда будет тем гарантированней, чем большее отвращение будет внушено людям к их собственному недавнему прошлому. Как внушается такое отвращение сегодня, мы хорошо знаем: ежедневно СМИ обрушивают на нас потоки информации, цель которых – заставить нас возненавидеть собственное прошлое. А тысячу лет назад? – Как ни скудны дошедшие до нас источники, тем не менее даже они ясно показывают, сколь мощно заявила о себе в то время исходящая от экспортёров новой веры тенденция очернения всей народной  (“языческой”) жизни. Открытым манифестом этой тенденции могут служить строки из «Слова о законе и благодати» митрополита Иллариона: «Прежде мы были как звери и скоты, не отличали правой руки от левой».

«Прежде мы были как звери и скоты…» – вот первый в нашей истории письменно зафиксированный “урок ненависти” к собственному прошлому; вот первый пример русского самооплёвывания, задавший на много столетий вперёд образец мышления и поведения всех последующих русских “реформаторов”. Стоит ли после этого удивляться поразительной исторической живучести данного образца?

«Мы были как звери и скоты в своём незнании Истинной Веры», - и вот рубится под корень вся предшествовавшая, давшая нам лицо и язык многотысячелетняя культурно-историческая традиция; искореняются мифология и языческая эзотерика, искажается до неузнаваемости смысловое поле разговорного языка, истребляются  в зародыше памятники светской письменности и литературы (от которых остаётся лишь «Слово о полку Игореве»); беспощадно преследуется вся “низовая” народная культура, - вплоть до регулярных массовых сожжений народных музыкальных инструментов и физических расправ со скоморохами.

«Мы были как звери и скоты в своей религиозной независимости от константинопольской опеки», - и вот не слишком умные никоновские реформы раскалывают русский народ на “полноценных православных” (“никониан”) и “неполноценных” (“старообрядцев”). Далее “эстафета ненависти” перекидывается – в соответствии с логикой общественного развития – на внецерковную почву.

«Мы были как звери и скоты в своей политической и культурной изоляции от цивилизованного Запада», – и вот методами, унижающими народное достоинство, осуществляются петровские реформы.             

«Мы были как звери и скоты без конституции», – и вот кучка прекраснодушных, но невежественных и самонадеянных прапорщиков-декабристов готова ввергнуть страну в пучину революционной анархии.

«Мы были как звери и скоты при проклятом царизме», – и вот уже тело страны возлагается на алтарь мировой революции, сжигается в огне гражданской войны.

«Мы были как звери и скоты при сталинском режиме», – и вот уже народной кровью оплаченный потенциал страны пускается по ветру хрущёвской либеральной болтовни и прожектёрства.

«Мы были как звери и скоты на всём протяжении советского семидесятилетия», – и вот уже под вопросом само существование страны и народа.   

Ещё раз подчёркиваю: формула «Мы были как звери и скоты» – это выражение самоощущения не русского народа, а русских “реформаторов”. Именно нашим “реформаторам” мы обязаны тем уродливым взглядом на русскую историю, согласно которому вся она – не что иное как судорожные корчи дебила, желающего, но не умеющего жить по-людски. С народной же точки зрения всё выглядит иначе. Нормальным людям не свойственно считать себя  “зверьми и скотами”. И  русский народ в массе своей здесь не исключение. Он может быть, конечно, поставлен властью в трудные условия выбора той веры, которую не желал и не просил; но и здесь его природный здравый смысл всегда позволит найти выход, например – через выработку адекватного ситуации стереотипа поведения. Давно уже замечено, что едва ли существует народ, способный более талантливо, нежели русский, “косить под дурачка”. Не отсюда ли – известные штампы в русском фольклоре (Иванушка-дурачок, оказывающийся в действительности далеко не дурачком)? И не отсюда ли – знаменитое юродство древней Руси? (Напомню, что юродство – это образ поведения, подразумевающий, что под маской уродства и глупости может скрываться красота и мудрость).

Если уж говорить о собственной оценке народом своего прошлого, то полезно учитывать, что с народной точки зрения в принципе не существует и не может существовать “выбора веры” (будь-то вера христианская, коммунистическая или демократическая). Существует лишь властное навязывание такой веры сверху. Народ же либо с любопытством приглядывается к новой вере  (если она не чужда ему по духу), либо сопротивляется навязыванию; либо же, не имея сил сопротивляться, покорно принимает внешние, догматически-обрядовые формы новой веры, но изнутри начинает подменять её суть своей собственной сутью, превращая тем самым инородное явление в близкое себе и родное. Вот почему любая реформа, начинающаяся как отрицание русского самостояния («Мы были зверьми и скотами»), всегда заканчивается как его утверждение. Так, на реформу христианизации русский народ отвечает явлениями Андрея Боголюбского и Великих Иванов (IIIи IV), Сергия Радонежского и Гермогена, Рублёва и Дионисия. На никоновскую реформу народ отвечает явлением не только протопопа Аввакума и Выговской пýстыни, но и более поздним явлением целой плеяды русских купцов и капиталистов из старообрядцев, отличавшихся необычным сплавом высокой предприимчивости с не менее высокой нравственностью. На петровскую реформу народ отвечает явлениями Татищева и Ломоносова, Суворова и Державина (не только поэта, но и государственного деятеля), Пушкина и Тютчева, Пирогова и Павлова, Менделеева и Мусоргского. На коммунистическую реформу он отвечает явлениями Есенина и Вавилова, Чкалова и Жукова, Шолохова и Королёва, Лосева и Углова. И нет сомнения, что  и на антинародную либерально-демократическую реформу он ответит в конечном счёте своим обычным, традиционным способом.

Иначе смотрятся с народной точки зрения и “судорожные корчи” русской истории: они оказываются ничем иным как реакцией на попытки “реформаторов” заставить русских людей жить по чуждым им правилам. В этом смысле “судорожные корчи” русской истории можно даже понять как свидетельство поразительной живучести, сопротивляемости русского культурноисторического феномена,  свидетельство того, что он до сих пор ещё не сломлен. Но их же можно (и крайне необходимо) понять и как указание на то, что тенденция слома действует в русской духовной жизни  с постоянной и всё более учащающейся периодичностью. В чём выражается эта тенденция слома? Конечно же, в питающей “реформаторскую” психологию традиции самооплёвывания («прежде мы были как звери и скоты»), позволяющей нигилистам всех времён и вер, спекулируя на недостатках (без которых не бывает никакого общественного жизнеустройства), регулярно вызывать в народе всё более затяжные припадки исторического беспамятства. И разве не об этом же пишет (правда, лишь по отношению к самому последнему десятилетию) в своей статье «Китайский ответ» А.Проханов, удручённо сравнивая результаты русской и китайской реформ?

Ведь на все 50 “почему” Проханова можно дать один-единственный исчерпывающий ответ: в китайской истории, в отличие от нашей, никогда не культивировалась традиция национального самооплёвывания и самоуничижения; там ни один исторический период – ни седой мифологический, ни имперско-конфуцианский, ни новейший коммунистический – никогда не считался и до сих пор не считается  “эпохой зверей и скотов”.

Но это значит, что в китайском массовом сознании никогда не подвергалась сомнению непрерывность и целостность китайской культурноисторической традиции. А как следствие, в сознании китайских управленческих элит никогда не исчезало то, что современная теория управления называет “концептуально-мировоззренческой независимостью” – способность к принятию общественно-значимых решений без потребности в опоре на чужой опыт (как бы красиво он ни назывался: “Истинная Вера”, или “Европейская Культура”, или “Историко-материалистическая Теория Общественного Развития”, или “Декларация Прав Человека”). – Но не случайно же концептуально-мировоззренческая независимость рассматривается  сегодня теоретиками и практиками управления как высшая форма независимости, по отношению к которой все остальные её формы, включая экономическую и военную, занимают сугубо подчинённое положение!

Казалось бы: вывод из “китайского ответа” предельно ясен: восстановление утраченной нами тысячу лет назад концептуально-мировоззренческой независимости следует начинать с восстановления непрерывности и целостности нашего исторического и национального самосознания, – это и будет “наш китайский” путь. То есть, нам нужно перестать любить собственную историю выборочно: нужно перестать быть патриотом только одного какого-либо её отрезка (православно-монархического, коммунистического, демократического и др.), объявляя всё остальное достоянием “зверей и скотов”. Но вот здесь-то и начинается самое трудное. Я, хоть и с трудом, но всё же могу себе представить, как помирятся “белые” и “красные”, либерал-демократы и почвенники, атеисты и верующие, монархисты и анархисты; я даже могу себе представить, как помирятся православная церковь и интернационал-коммунисты. Я могу представить, как все они вдруг перестанут ненавидеть те или иные отдельно взятые периоды русского прошлого и поймут, наконец, что это – их общая история, общее наследие и общая почва под ногами. Одного я не могу себе представить ни при каких условиях: что русская православная церковь по собственной воле и собственному разумению признает в дохристианском прошлом нашего народа исторический этап, достойный не осуждения и отвержения, а, напротив – любви и изучения.

Не могут, похоже, этого себе представить и те русские патриоты, для которых возрождение русского национального самосознания на основе более широкой, нежели православная, в принципе неприемлемо. Но если согласиться с ними, то это должно означать, что формула “Мы были как звери и скоты” с неотвратимостью будет продолжать свою разрушительную работу над коллективным бессознательным русского народа. А для меня такая перспектива куда страшнее, чем измена догматической чистоте православия. Поэтому для меня вопрос встаёт в такой плоскости: не содержит ли в себе то, что мы называем “православием”, два совершенно разных начала: чуждую нам, привнесённую извне букву и догму учения, и свою собственную суть его, которая гораздо древнее буквы и догмы и которая, несомненно, переживёт их?

А можно поставить вопрос ещё шире: если русский народ только тем и занимался в своей истории, что отражал собственной культурно-исторической традицией чужие идеологические вторжения в неё, гася и растворяя их в себе, подчиняя их своему глубинному духовному началу, то не должно ли стать именно это, пока ещё не окончательно угасшее, духовное русское начало предметом нашего самого пристального внимания?  

Нравится это кому-то или нет, но такая постановка вопроса давно уже стучится к нам в дверь. Игнорировать её больше нельзя. Мы должны раз и навсегда уяснить самим себе, сколько и чего намешано в нашем православном вероисповедании: сколько в нём — от Откровения, сколько — от вторичной ветхозаветной мифологии, сколько — от вековых технологий управления массовым сознанием, а сколько — от наших собственных ума, души и сердца. 

Сергей Горюнков, академик Международной академии социальных технологий